Почему седентаризм?

Отношения между европейскими метрополиями и восточными колониями зачастую рассматриваются через призму дискурса Ориентализма [1].

Изучая западное востоковедение, американский интеллектуал палестинского происхождения Эдвард Саид пришел к выводу, что Ориентализм – это «стиль мысли, основанный на онтологическом и эпистемологическом различии ‘Востока’ и (в большинстве случаев) ‘Запада’. Ориентализм может быть описан как корпоративный институт, который имеет дело с Востоком – формулирует утверждения о нем, придает им авторитет, описывая его, путем его обучения, регулирования и управления.

Ориентализм – это западный путь доминирования, управления на Востоке, его перестройки (реструктурирования). Ориентализм является авторитетной презентацией Востока, как для Запада, так и для самого Востока. Восток не существует сам по себе, все его прошлое и настоящее «ориентализировано» ориентализмом (Orientalizing the Oriental). Ориентализированный взгляд на Восток, может ретранслироваться на сам Восток, людьми с Востока, которые получили западное образование стали смотреть на себя глазами Запада [2].

В западной литературе идет дискуссия о том можно ли применять постколониальную теорию и критику ориентализма по отношению к постсоветскому пространству вообще и к странам Центральной Азии в частности [3]. Хотя можно отметить, что в том же 1978 году, вышла книга британского и австралийского социолога Брайана Тернера об ориентализме, где он проводил параллели между марксизмом и дискурсом ориентализма, сходным с саидовским – азиатский способ развития – как статичная природа Востока [4]. Роль экономических текстов в написании Истории, особо подчеркивается в связи с сегодняшним политико-экономическом доминированием Европы, которое как бы является лишним подтверждением превосходства Запада [5].

Седентаризм основан больше на репрезентативной разнице экономик между оседлым и кочевым миром, точнее на классической экономической теории, которая сформировала экономический детерминизм. И если разница между оседлым и кочевым мирами может быть прослежена во многих историографиях, то как научный дискурс, седентаризм был основан на теории западно-европейской науки. В этом отношении научный дискурс подходит под определение «заимствованного империализма» (borrowed imperialism) [6].

В конце XVIII века в России распространяются идеи Адама Смита и Джона Миллара о четырех стадиях развития человеческих обществ: охота и собирательство, скотоводство, земледелие и коммерция. В лекции профессора Московского университета Семена Десницкого (1740 – 1789), утверждается, что подобное разделение на состояния идет с древнейших времен.

Таковых состояний роду человеческому полагали и древние писатели четыре, из которых первобытным почитается состояние народов, живущих ловлею зверей и питающихся плодами саморождающимися на земле; вторым – состояние народов, живущих скотоводством, или пастушеское; третьим – хлебопашественное; четвертым и последним – коммерческое [7].

Десницкий относил первые два состояния к первобытным народам, используя для них термин «aborigines», и утверждал, что «законы, права и правительства у них стали происходить» после того как люди «у себя и селения завели, в котором соединении нужда научила их хлебопашеству и ограждению себя стенами для защищения от неприятелей».

Он подчеркивает роль Екатерины в просвещении и преуспевании их: «от каких малых начатков происходили российские первобытные народы aborigines и до коликого ныне они достигли величества, славы и могущества!…»[8]. Это одно из первых упоминаний новой цивилизаторской роли Москвы – от религиозно-ориентированной идеи Третьего Рима, к носителю европейской идеи Прогресса.

Такие рассуждения постоянно обновлялись «современными теориями», которые бы подтверждали дикость и первобытность кочевников. В ХХ веке вместо Адама Смита приходит австралийский археолог Гордон Чайлд, который ставит в основу развития цивилизации неолитическую революцию с переходом к земледелию и урбанистическую революцию с возникновением постоянных поселений [9].

Пространство степи до российского завоевания было заселено как сейчас принято говорить евразийскими конными кочевниками. И репрезентация пространства как пустоты, которая должна быть освоена, должна была идти наравне с принадлежностью кочевников к этой пустоте. Пустота не должна была содержать объекты, созданные руками людей. В рамках колониального дискурса и цивилизаторской миссии для пространства степи пустота должна была подразумевать отсутствие земледелия и постоянных поселений. Отрицание этих двух компонентов порождает исторический нарратив о “чистых кочевниках” и именно такой взгляд на них я называю седентаризмом.

В марксизме, скотоводство всегда рассматривалось в качестве разделения труда между земледельцами и скотоводами. “Пастушеские племена выделились из остальной массы варваров — это было,- писал Ф. Энгельс,- первое крупное общественное разделение труда” [10]. Разделение труда должно было подразумевать взаимодействие с земледельцами. Однако во многих историографиях взаимодействие скотоводов и земледельцев рассматривалось не как взаимодействие между ними внутри одной племенной группы или политической общности, а как взаимодействие между целыми регионами и государствами. При этом исследователи подчеркивают зависимость кочевников от оседлого мира, поддерживая иерархическую бинарию между этими мирами [11].

Эта иерархическая бинария с превосходством оседлых над кочевниками есть в различных оседлых историографиях – в древних, средневековых, современных. Ибн Халдун в Мукаддиме перечисляет кочевников-скотоводов (shawiyah) в числе берберов, турков и их родственников, туркменов и славян и показывает их зависимость от оседлого мира. Доводы Ибн Халдуна можно встретить практически во всех исторических трудах о кочевниках: «Цивилизация пустыни уступает городской цивилизации, потому что жители пустынь сами не способны удовлетворить все ее потребности. В то время как они [бедуины] нуждаются в городах для своего жизнеобеспечения, горожане нуждаются [в продуктах производимых бедуинами] лишь для удобства и роскоши» [12].

Седентаризм можно было бы назвать седентарицентризмом (sedentary-centrism) по аналогии с евроцентризмом, потому что он формирует образ “чистого кочевника” без земледелия и постоянных поселений. Седентаризм так же стар как и первые записи о кочевниках.

И если считать Геродота — отцом истории, то седентаризм идет с началом истории: [13]

Ты не понял меня, властитель Персии, –  ответил Идантирсус. – Я никогда и ни от кого еще не бежал в страхе, как и теперь от тебя. Для меня ничего необычного в том, что я сейчас делаю, нет: это обычный образ жизни, который я веду даже в мирное время. Если ты хочешь знать, почему я не сражаюсь с тобой, я скажу тебе: в нашей стране нет ни городов, ни обрабатываемых земель; боязнь потерять город или вид вытоптанных полей, в самом деле, мог бы спровоцировать нас на битву – но у нас нет ни того, ни другого

Несмотря на то, что в той же четвертой книге «Мельпомена» Геродот сам писал о том, что есть скифы-землепашцы, и что скифам с неба в числе золотых предметов упал и плуг и ярмо, скифы для него останутся «не землепашцами, а кочевниками».

И эти слова отца западной истории о кочевниках без земледелия и городов будут цитироваться в поддержку дискурса о «чистых кочевниках», так же как и слова отца восточной истории Сыма Цяна: [14]

Они [хунну] передвигались в поисках воды и травы, у них не было обнесенных стенами городов и постоянного места для жилья, они не занимались обработкой полей, однако у каждого имелся отведенный ему участок земли.

Хотя в тех же «Исторических записках – Ши цзи», есть упоминание о том, под 89 г. до н.э.: «Случилось, что кряду несколько месяцев шел снег, и это произвело падеж на скот, заразительные болезни между людьми, и хлеб на полях не созревал» [15]. Иакинф Бичурин, который перевел китайские источники еще в XIX веке и был переиздан в середине ХХ века, упоминает также, что китайский историк Шы Гу писал о том, что: «В северных странах стужа рано наступает; и хотя неудобно сеять просо, но в земле гуннов сеяли» [16].

Однако нарратив о «чистых кочевниках» сильно влиял на историков, в том числе и тех, кто старался реабилитировать образ кочевников, коим был и знаменитый Лев Гумилев. Даже явная антикитайская позиция (книга вышла в момент ухудшения советско-китайских отношений), не спасает Гумилева от построения экономической зависимости кочевого мира от оседлого: [17]

Хунны – народ кочевой; они в изобилии имели продукты скотоводства, но весьма нуждались в продуктах земледелия и тканях. При меновой торговле китайские и согдийские купцы надували неискушённых кочевников. Но зато потерянное в торговле возмещалось при удачном налёте, и «справедливость» торжествовала. Военные успехи хуннов обеспечили экономическое развитие кочевого скотоводческого хозяйства.

Таким образом, нарратив о «чистых кочевниках» без земледелия и постоянных поселений, служил больше для подчеркивания разницы между ними. Несмотря на то, что с середины ХХ века начинаются раскопки городов хунну[18], «чистые кочевники» нужны были как древним, так и современным историкам. Седентаризм – это дискурс, который подчеркивает цивилизованность оседлых народов перед кочевыми. Конструирование собственной идентичности оседлых народов, знакомых с кочевниками, идет через борьбу с ними, как борьбу добра и зла, цивилизованности против дикости. Другое дело, что это проскальзывает в научной литературе, как западноевропейской, так и в российской: «О хищниках и добыче»[19] или «О духе кровожадности древних (на материалах эпоса тюркоязычных народов)» – на конференции «Россия и Восток: проблемы взаимодействия» [20].

Лоренс Кахун описывает это таким образом: [21]

То, что представляется культурными элементами – человеческое бытие, слова, значения, идеи, философские системы, социальные организации – поддерживается в видимом согласии только через активный процесс исключения, оппозиции и иерархизации. Другие явления и элементы должны быть представлены как ‘чуждые’ или ‘другие’ через репрезентацию иерархического дуализма, в котором собственные элементы находятся в привилегированном, преимущественном положении и чуждые элементы обесценены тем или иным образом.

Седентаризм – не только часть большого эволюционного метадискурса, но и часть древних эссенционалистских бинарий и иерархий, которые старались подчеркивать разницу, для обретения себя. В этом отношении подборка западноевропейской литературы и теорий, только подчеркивает тот факт, что седентаризм был и остается широко распространенным в современной науке дискурсом, несмотря на то, что появляется все больше фактов о наличии земледелия и постоянных поселений у кочевников.

В том же кыргызском эпосе Манас, главный герой поменял своего богатырского коня Ак Куулу на урожай зерна, выращенного им самим.

Более того, под влиянием эволюционистских идей потомки кочевников всегда хотели доказать наличие городов и земледелия у кочевников. Однако такое положение дел не всегда устраивает специалистов по «чистым кочевникам».

В ряде центральноазиатских стран, и даже в отдельных республиках Российской Федерации, наблюдается любопытная тенденция в отношении к кочевникам, ставшая особенно заметной в постсоветский период. Она связана со спецификой националистических мифологий, которые, как и в других странах, стремятся к прославлению реальных или воображаемых предков. Поскольку эти предки, во всяком случае, часть их, нередко были кочевниками, некоторые ученые и особенно псевдоученые дилетанты или стремятся преувеличивать их уровень развития и достижения, или, напротив, утверждают, что они вообще не были кочевниками, а практиковали комплексное скотоводческо-земледельческое хозяйство… В подлинной науке нет места (и нужды) необузданной фантазии и идеологическим спекуляциям любого рода [22].

Здесь вновь проводится параллель между развитием (эволюцией) и земледельческим хозяйством и видно влияние старой как Адам Смит схемы о том, что пастушество в истории человечества было перед земледелием. И если седентаризм, как взгляд оседлых на кочевников, в древних источниках показывал кочевой мир как «Чужих», то седентаризм в науке стал показывать кочевую культуру как «Чужую» и «Отсталую». «Чужое» и «чуждое» было обесценено научным образом для построения иерархии между кочевым и оседлым миром.

---

[1] Adeeb Khalid, ‘Russian History and the Debate over Orientalism’; Nathaniel Knight, ‘On Russian Orientalism: A Response to Adeeb Khalid’; Maria Todorova, ‘Does Russian Orientalism Have a Russian soul? A Contribution to the Debate between Nathaniel Knight and Adeeb Khalid’ (Kritika, 1/4, 2000); David Schimmelpenninck van der Oye. Russian Orientalism: Asia in the Russian Mind from Peter the Great to the emigration (Yale University Press, 2010); Vera Tolz. Russia’s Orient. The Politics of Identity and Oriental Studies in the Late Imperial and early Soviet Periods (Oxford University Press, 2011); The Heritage of Soviet Oriental Studies. Eds. Michael Kemper and Stephan Conermann (Routledge, 2011)

[2] Edward W. Said. Orientalism (Pantheon Books, 1978)

[3] David Chioni Moore. “Is the post in postcolonial the post in post-Soviet? Notes toward a global postcolonial critique” //  Publications of the Modern Languages Association 116 (1) (2006) 111 – 128; Deniz Kandiyoti. “Post-colonialism compared: Potentials and limitations in the Middle East and Central Asia” // International Journal of Middle Eastern Studies. 34 (2) (2006) 279 – 297; Vitaly Chernetsky, Nancy Condee, Harsha Ram, and Gayatry Chakravorty Spivak. “Are we postcolonial? Post-Soviet space” // Publications of the Modern Languages Association 121 (3) (2006) 819 – 836; Laura L. Adams. “Can we apply Postcolonial Theory to Central Asia” // Central Eurasian Studies Review. Vol. 70. №1, (2008) 2 – 7

[4] Bryan S. Turner. Marx and the End of Orientalism (George Allen & Unwin Publishers Ltd, London, 1978) 82

[5] Gayatri Chakravorty Spivak. “Can Subaltern Speak?” // C. Nelson, L. Grossberg (eds.). Marxism and the Interpretation of Culture (Macmillan Education: Basingstoke, 1988) 78

[6] Dietrich Geyer, Russian Imperialism. The Interaction of Domestic and Foreign Policy 1860-1914 (Leamington Spa, Hamburg, New York 1987), 124.

[7] Десницкий С. Е. Юридическое разсуждение о разных понятиях, какия имеют народы о собственности имения в различных состояниях общежительства. На высокоторжественный день рождения ея императорскаго величества всепресветлейшия державнейшия великия государыни императрицы Екатерины Алексеевны самодержицы всероссийския / Говоренное в торжественном Императорскаго Московскаго университета собрании апреля 21 дня 1781 года. Юриспруденции доктором и профессором Семеном Десницким. — М.: Унив. тип., у Н. Новикова, 1781 — 20 c. в кн.: «Избранные произведения русских мыслителей второй половины XVIII века». Т.1. (Москва, 1952) 270

[8] Там же, с. 271

[9] Childe, V. Gordon. Man Makes Himself. Watts and Co. (London, 1936)

[10] Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 21 (Москва, 1961) 160

[11] Peter B. Golden, Nomads and Sedentary Societies in Medieval Eurasia (Washington, D.C., 1998) p. 38-40; Anatoly Khazanov, Nomads and the Outside World (Julia Crookenden, trans.) (and ed.; Madison, Wise., 1994) p. pp. xxxi—xxxii; Thomas J. Barfield, The Perilous Frontier: Nomadic Empires and China (Cambridge, Mass., 1992); Willard Sunderland. Taming the Wild Field. Colonization and Empire on the Russian Steppe (Cornell University Press, 2004) 8

[12] Ibn Khaldun. An Introduction to History. The Muqaddimah. Translated from the Arabic by Franz Rosental. Abridged and edited by N. I. Dawood. (London, 1967) 122

[13] Herodotus. The Histories, Book IV, trans, and with an introduction by Aubrey de Selincourt (Harmondsworth: Penguin Books, 1954)

[14] Сыма Цзян. Исторические записки (Ши Цзи). Т. VIII (Москва, 2002) 323

[15] Н. Я. Бичурин (Иакинф), Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена, т. I. (Москва-Ленинград, 1950) 76

[16] Там же, с. 76, примечание 4

[17] Л.Н. Гумилёв. Хунну. Срединная Азия в древние времена (Москва: Издательство Восточной литературы. 1960) 80

[18] С. В. Данилов, Н. В. Именохоев, Б. З. Нанзатов, А. И. Симухин. Города эпохи хунну на востоке Монголии. Известия Иркутского государственного университета Серия «Геоархеология. Этнология. Антропология», 2016. Т. 17. С. 74–93

[19] Глава из книги “Of Predators and Prey”: Thomas J. Barfield. The Nomadic Alternative (Prentice Hall, 1993) о взаимоотношениях кочевников и Китая

[20] Ермоленко Л. Н. “О духе кровожадности древних (на материалах эпоса тюркоязычных народов)” // Культуры древних народов степной Евразии и феномен протогородской цивилизации Южного Урала (материалы 3-й Международной научной конференции «Россия и Восток: проблемы взаимодействия»). Ч. V. Кн. 2 (Челябинск, 1995) 22 – 29

[21] Lawrence Cahoone. From Modernism to Postmodernism: An Anthology (Cambridge, Mass.: Blackwell, 1996) 16

[22] Хазанов А. М. «Кочевники евразийских степей в исторической ретроспективе» // Кочевая альтернатива (Москва, 2002) 42